14 октября 1924. Вторник
Сегодня восемь человек из окончивших уехали в Париж. В том числе — Нёня, Сережа Шмельц и Пава. Пава как-то далеко был от меня последнее время, и его мне не жалко. А тех двух — жалко. Едут они устраиваться на завод, впереди нет ничего. В этом отношении мне больше жалко Нёню. он как-то еще совсем мальчик и при этом еще такой худенький, слабенький. Днем они бодрились, были веселы, а на пристани — Вася Чернитенко рассказывал — Сережа Шмельц плакал, прощаясь с товарищами. А мне жалко себя: ведь все-таки уехали близкие мне, одни из тех немногих, которые у нас бывали, которых я ждала. Остальные завтра в два часа уходят на эскадру. Сегодня у нас весь вечер был Вася. Он очень расстроен, грустный, на эскадру ему не хочется, а уехать — денег нет. Он опять стал таким милым мальчиком, как и в прошлом году. Мы сегодня так славно, по-семейному, провели вечер, я думаю, что он этот вечер не скоро забудет. Приходила шумная компания, человек 6, прощаться. Среди них Андрюша Сиднее. Он был очень смущен, все прятался за спину Иванова, а Мамочку несколько раз назвал Мария Васильевна. Его все поднимали на смех, и он еще больше конфузился.
Мне грустно, но я пока что не могу себе представить, что все уезжают.
15 сентября 1924. Среда
С утра — суматоха, сдача имущества, взволнованные лица. Около 12 пришел Вася и обедал у нас. Грустный и расстроенный. Потом пришел на приборку форта. Часа в 3 они (выпускники Морского корпуса. — И.Н.) должны были строем прийти в Сфаят. Папа-Коля был на уроке, мы сидели с Мамочкой, потом пришла Елизавета Сергеевна, все жалели их и т. д. Меня раздражали эти разговоры, но я чувствовала, что сама страшно волнуюсь. С пением они пришли в Сфаят, адмирал им сказал несколько прочувствованных слов, и они разбежались. К нам пришли Вася Чернитенко, Петрашевич и Тима. Васю назначали на «Корнилов», он говорит, что это самое лучшее. Но был сам не свой, молчал, какой-то задумчивый был. Потом они выстроились во фронт. Кое-кто издам вышли их провожать. Они строем пошли по дороге. Лица у всех различны. Чернитенко улыбался, а Вася шел с опущенной головой и очень грустный. Пока они шли, шли по шоссе с пением «суженцов», мы убежали по сокращенкам и ждали их внизу. Там же ждал их «оркестр» новой 4-ой роты. Когда они проходили, заиграли марш. Елизавета Сергеевна, Тамара Андреевна и Мария Васильевна — плакали. Дембовский тоже плакал, и все старался надвинуть на глаза панаму. Почему-то было ужасно грустно провожать эту роту. Когда я увидела в строю Васю, он старался не смотреть в эту сторону, я чуть было сама не расплакалась. Кое-как с трудом удержала себя. Если бы он шел веселый, бравировал, острил — мне было бы неприятно, а то, что был такой грустный, — меня примирило со всем. Я поняла, что он привык к нам, любит всех нас, он опять мне стал близким-близким, а в то же время как-то легко и радостно.
17 октября 1924. Пятница
Вчера меня взволновал случайный разговор с Мамочкой на мимозовой дорожке о Васе. «А как у вас, так все и кончилось?» Я уже и не пыталась возражать. «Да, так просто и кончилось». — «И не было у вас никакого разговора?» — «Нет». — «Его очень подняло в моих глазах то, что он не надулся, не корчил из себя обиженного, а именно понял, по существу понял. Мне кажется, что он неловко себя чувствовал у нас в первое время; а теперь — ничего?» — «Ничего». Разговор зашел об Андрюше, сначала: «Знаешь, я теперь видеть не могу Марию Васильевну, мне так противно, что она, старая баба, так противно кокетничает с мальчишками». Разговор о Васе теперь мне не был так неприятен, как раньше. Я не знаю, что знает Мамочка из того, что было между нами, но, во всяком случае, она не знает главного. Она думает, что прекращение наших вечеров наедине нам было очень неприятно, тогда как мы оба вздохнули свободно. Ведь наши жуткие сцены молчания были в тягость нам обоим, а такие поцелуи и ласки были «от скуки» или вызывались сильным влечением — но только с моей стороны. Все дело в том, что я его любила, а он меня — нет, этого-то Мамочка никак не учитывает. А положение, когда женщина вешается на шею мужчине, — всегда бывает очень глупым.
На камбузе остались работать четверо: Краковской, Головченко, Леньков и Семенов; Таутер остался при лазарете. С ним я завела дружбу и пока что — веселую. Отношения простые, сегодня, напр<имер>, мне нужно было идти в город, я прямо пошла к камбузникам и спросила, кто свободен, и попросила Володю пойти со мной. А вечером он меня позвал к себе играть в карты. Мы дурили и смеялись, как можно только в кругу молодежи и притом — живущей не в общем бараке.
19 октября 1924. Воскресенье
Все смотрю на белую дорогу,Не могу поднять молящих глаз.Пусть не раз он был моей тревогойИ меня обманывал не раз!
С каждым днем — все сумрачней и старше,Не найду заветную тетрадь…Верно мне, зеленоглазый мальчик,Никогда счастливой не бывать.
Недавно прочла в «Новостях» мою «Балладу о двадцатом годе»;[329] в печати выглядит недурно, но, как назло, в конце пропущено четыре строчки и закончено ни к селу ни к городу, страшно досадно.
Вчера получила М. Волошина «Демоны глухонемые»[330] и «К синей звезде» Гумилева.[331] Гумилев мне не понравился, другие сборники — лучше, а Волошин захватил.
Я не пишу стихов в синей тетрадке — уже три недели, и это мне неприятно.
Опять всю ночь я думала о Васе,О мальчике с зелеными глазами,Мотаясь на соломенном матрасеПод штопольными простынями.
А он, на чьих губах всегда насмешка,В чьей голове одни пустые бредни,Ушел, совсем ушел, как сон последний,Походкой твердой и поспешной.
На что ему моих стихов тревога?А мне на что обидных шуток стрелы?Но жду, все жду на вьющейся дороге —Фигуру в белом.
20 октября 1924. Понедельник
A mes amis[332]
Этот год мне украсил мальчик,Веселый-дерзкий-зеленоглазый,С каждым днем уходя все дальшеОт моих веселых фантазий.Был еще один — тоже Вася —Черноглазый, ловкий и гибкий,Тоже часть моих дней украсилЗажигающей смех улыбкой.Был один — на других непохожий,С глазами правдивыми мальчик,И всегда спокойный Сережа,Мима, резкий, как детский мячик.Еще — застенчивый и молчаливый,Голубоглазый Андрюша,Что вошел походкой красивойВ мою комнату и в мою душу.Но — безумная и шальная —В странной комнате с портретом БлокаОставалась всегда одна я,Как и теперь, когда те — далёко.
Нет, хороши стихи Гумилева, дивно хороши!
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});